В современном сознании, благодаря воздействию массовой культуры, героизм, подвиг считаются чем-то ярким, эффектным, герой воспринимается как человек особый, как некий супермен. Но так ли это с точки зрения христианства? Кого мы называем героями? Что такое для нас подвиг? И каковы могут быть разновидности подвига? Что остается общим при всех различиях? Давайте разберемся.

то такое подвиг и кого можно считать героем? Ответы на эти вопросы не столь очевидны, как это может показаться сначала.
Нам сразу представляется что-то очень яркое, выразительное. Скажем, подвиги на войне - броситься под танк с гранатой, прикрыть товарищей в бою ценой собственной жизни, стойко выдержать пытки во вражеском плену. Такое представление мы впитываем в себя, пожалуй, еще с детства, с наших первых детских книг о смелых и отважных героях, поразивших наше воображение и навсегда впечатавшихся в нашу память. Как пел в своей замечательной песне Владимир Высоцкий:

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров,
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от детских своих катастроф.
Детям вечно досаден их возраст и быт,
И дрались мы до ссадин, до смертных обид.
Но одежды латали нам матери в срок,
Мы же книги глотали, пьянея от строк…
А в кипящих котлах прежних войн и смут,
Столько пищи для маленьких наших мозгов.
Мы на роли предателей, трусов, иуд
В детских играх своих назначали врагов.
И злодея слезам не давали остыть,
И прекраснейших дам обещали любить.
И друзей успокоив, и ближних любя,
Мы на роли героев вводили себя!…

И правда, перефразируя известную пословицу, наверно, плох тот мальчик, который не мечтал стать героем, когда вырастет. Кто не представлял, что, сражаясь с врагом, будет совершать удивительные подвиги! Ведь кто такой герой? Это очень мужественный, очень сильный и очень благородный человек. Если надо, он, не задумываясь, пожертвует собой ради своего народа и Родины, в идеале - ради целого мира на Земле, то есть ради счастья и благополучия вообще всех людей на свете.
В любом мужчине уже с детства изначально заложена тяга к подвигам, к тому, чтобы, взяв в руку меч, «в жарком бою испытать что почем»… Узнать «тайну слова “приказ”, назначенье границ, смысл атаки и лязг боевых колесниц»… Так что не будет преувеличением сказать, что быть героем - это настоящее призвание мужчины. Мужчина - это значит, прежде всего, защитник - своей семьи, жены и детей, Родины.
Действительно, именно во время войн мы наблюдаем очень яркие примеры настоящего героизма. Да и вообще, уже сама профессия солдата, офицера - героическая. От воина, солдата в бою требуется прежде всего готовность не щадить даже собственной жизни при исполнении воинского долга.
Однако тут мы еще не ответили на вопрос, а что такое подвиг сам по себе. Да, на войне совершают героические подвиги, но ведь их, между прочим, совершают и в мирное время. Да и вообще, подвиг - это совсем не обязательно всегда что-то яркое, красочное и эффектное, что сразу замечают и чем восторгаются окружающие. Порой, как ни странно, бывает, что самые настоящие герои живут скромной и незаметной жизнью, не блистают на виду своей силой и славой. Они не хвастаются своими подвигами, и бывает, что люди узнают об этих героях уже после их смерти.
Вот так живет человек - не вытаскивает никого из огня на виду у всех, не закрывает грудью пулемет, не отправляет в нокаут вооруженных грабителей, и поэтому о нем не пишут в газетах и не говорят по телевизору. Быть может, о нем вообще никто не знает, кроме близких, соседей и коллег на работе. Он может быть бедняком, инвалидом, скромно трудиться на малозаметной работе. И при этом - он настоящий герой.
Так что же такое подвиг сам по себе? И какой он еще бывает, настоящий герой?

Хранитель взлетно-посадочной полосы

Дело было в селе Ижма, в далекой республике Коми, на севере России. В советские годы там открыли аэропорт, который принимал самолеты местных воздушных авиалиний. В постсоветское время жизнь на российском Севере начала угасать. Один за другим закрывались предприятия и объекты социальной сферы (библиотеки, дома культуры и так далее), резко сократился северный завоз. В разы упали зарплаты, люди стали массово уезжать «на материк». В 2003 году ижемский аэропорт из-за резкого сокращения авиаперелетов закрыли и переименовали его в площадку для приема вертолетов, уволив весь персонал. А вертолетам для приземления совсем не нужно столько места, как самолетам, и содержать небольшую площадку в порядке гораздо проще, чем целую взлетно-посадочную полосу.

Однако начальник бывшего аэропорта, а теперь вертолетной площадки Сергей Сотников продолжал зачем-то почти каждый день убирать со взлетно-посадочной полосы бревна, мусор, арматуру, регулярно вырубать ивняк, который прорастал между бетонными плитами. «Я, как начальник вертолетной площадки, был обязан следить за порядком на взлетной полосе, - говорил позже Сергей. - Я что? Я просто по взлетке ездить не давал. На лошадях большинство, навоз падает, сохнет, вертолет ветер поднимает, все летит в глаза. Непорядок. Или бревно упадет, будет валяться, люди еще бутылок накидают. Для себя, короче, убирал. Чтобы было приятно».
По этой же причине Сотников не давал оставлять на взлетной полосе машины грибникам, устроил однажды разнос односельчанину, нарубившему дров и сложившему их на бетонной полосе.
Все это он делал целых семь лет. Хорошо известна фраза, что если каждый день поливать сухое дерево, то рано или поздно оно зацветет. И однажды в ижемском аэропорту случилось настоящее чудо. 7 сентября 2010 года на пролетавшем над республикой Коми Ту-154 после трех с половиной часов полета внезапно отказала электроника. Нужно было срочно садиться, но куда? Кругом тайга. И вдруг пилоты увидели тот самый аэродром, превращенный в вертолетную площадку и, о чудо, пригодную для приземления бетонную взлетно-посадочную полосу.
Так многолетнее упорство Сергея Сотникова спасло жизни 72 пассажирам и 9 членам экипажа - всего 81 человеку. А ведь вполне возможно, что ему и пальцем у виска крутили, и просто не понимали, мол, да зачем ты все это делаешь? Ну зачем тебе это надо?
А вот, оказывается, зачем.

Долгий подвиг: любовь и смирение

Итак, что можно считать подвигом и на войне, и в мирное время? Он случается, когда в экстремальной ситуации, в каких-то критических обстоятельствах человек совершает предельное усилие в ущерб самому себе, своему комфорту и благополучию, а порой даже и своей жизни. При этом он проявляет два важнейших качества. Они, наверное, самое главное, что и позволяет совершенный им поступок называть подвигом.
Во-первых, это любовь, любовь к людям - быть может, к каким-то конкретным, тем, кто уже рядом, например, к своим близким, а может, к совершенно посторонним. Ведь человек может жертвовать собой и своими интересами ради пока совершенно незнакомых ему людей, вдруг оказавшихся рядом с ним в беде. Либо, как в случае с «хранителем полосы» Сергеем Сотниковым, спасшим 81 человека, жертвенное поведение, которое представляется окружающим нелепым чудачеством, оказывается проявлением любви к людям пока неизвестным и далеким. И чудачество оборачивается настоящим чудом.
Второе важнейшее качество для подвига - это предельная скромность настоящего героя, то, что он никак не выпячивает себя и не совершает свой поступок ради славы себе или какой другой выгоды. На христианском языке такое свойство называется смирением. Оно, в принципе, является оборотной стороной любви, ведь любовь, по широко известным словам апостола Павла, долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит (1 Кор 13:4–7).
Поэтому нельзя считать настоящим героизмом то, что сегодня в массовом сознании, особенно в молодежной среде, воспринимается как удаль, крутизна. Скажем, поведение «зацеперов» (тех, кто катается на электричках, прицепившись к ним снаружи) и иных «адреналинщиков». Ведь в их риске нет по большому счету ни любви, ни смирения и скромности, а есть лишь незрелое желание хоть как-то выразить свою силу и смелость. Желание, которое может обернуться огромным и при этом напрасным горем для их семьи и близких. Причина такого поведения - банальная адреналиновая зависимость вкупе со тщеславием, чтобы добиться уважения со стороны сверстников, а за что - не так уж и важно.

Кстати, у великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского в романе «Братья Карамазовы» есть одно любопытное выражение - долгий подвиг. По Достоевскому, он важнее и сложнее, чем какое-то однократное и быстрое героическое деяние. Он говорит, что только мечтательная, еще незрелая любовь хочет скорого подвига, какого-то не очень продолжительного напряжения, быстро совершаемого и максимального по внешней отдаче. «Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная - это работа и выдержка, а для иных так пожалуй целая наука».
В этом смысле настоящий долгий подвиг совершают те, кто просто долгие годы тихо и незаметно для окружающих ухаживает за своими тяжелобольными родственниками. Или мать, которая в одиночку растит своего ребенка-инвалида, пожертвовав для него карьерой и личной жизнью, каждый день тратя на него все свои силы и все свое время - разве она не совершает подвиг? Тот самый долгий подвиг, о котором говорил Достоевский?
Или, например, разве не совершают подвиг те, кто усыновляет чужих, порой даже больных детей? Или те, кто опять же тихо и незаметно регулярно помогают вообще незнакомым людям, попавшим в беду, тратя свое время и силы, при этом не требуя себе вознаграждения или славы?
Вот на таких вещах по большому счету и держится мир.

Герои и подвижники

Между прочим, само слово «герой» - ὁ ἥρως (hērōs) - родом из Древней Греции, у него языческое происхождение. Так греки называли выдающихся воинов и военачальников или людей, имеющих божественное происхождение (полубогов), благородных и обладающих огромными силами, но при всем при том - смертных: Геракл, Ахилл, Персей, и так далее.
В мифах герои красочно побеждали своих врагов, убивали разных страшных чудовищ, мучивших людей, и вносили тем самым в окружающую жизнь порядок и гармонию, окультуривали ее. Однако важно то, что герои в греческих мифах принципиально были лишены бессмертия, хотя очень к нему стремились, но почти всегда неудачно. Например, мать Ахилла богиня Фетида закаляет сына в огне, выжигая все смертное, но забывает сделать то же самое и с его пяткой (знаменитая Ахиллесова пята). Или один из подвигов Геракла: он похитил яблоки Гесперид, способные дать вечную молодость, но богиня Афина вернула их на место.
Невозможность достичь бессмертия компенсировалась стремлением к вечной славе в памяти потомков. Это показывает, что античный героизм был неискоренимо земным явлением. И правда, страстное желание бессмертия и невозможность его достичь, поиск почета и славы, богатства и добычи (ради чего слишком часто велись войны и совершались воинские подвиги), даже взятое само по себе самопожертвование ради своего народа не являют собой нечто безусловно доброе с христианской точки зрения.
Христианство выработало иное понимание подвига, в котором максимально выражены те два свойства, о которых мы говорили ранее - любовь и смирение. Обратите внимание, что само это слово - «подвиг» - образовано от слова «движение». Движение чего и куда? В христианском смысле тот, кто совершает подвиг (то есть в современной терминологии герой, а в традиционной - подвижник), что-то такое двигает. Что же именно? Ответ может показаться парадоксальным: себя. То есть что-то сдвигает в своей душе. С трудом, с усилием, с кровью и потом, но ради того, чтобы в максимальной степени приобрести эти два главных качества - любовь и смирение. Христианский аскет или подвижник проходит сложнейший и тяжелейший путь борьбы с собственными страстями, чтобы подняться по духовной лестнице, подняться к Богу.
Тем самым в собственной душе он старается победить главный источник всех человеческих неурядиц - многообразный грех, опутавший человека. Ведь не будь самого первого, рокового грехопадения, предопределившего трагическую человеческую историю и все наши страдания, то и никаких бедствий на Земле, например войн с их ужасами, вообще бы не было.

Владеющий собою -
лучше завоевателя города

И если античный герой мужественно сражается с могучими врагами или громадными препятствиями во внешнем мире, то христианский подвижник вступил в схватку с самим собой. А это самая тяжелая битва на свете. В Библии сказано, что долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собою лучше завоевателя города (Прит 16:32). Труднее овладеть собой, чем захватить целый город потому, что тут война идет не с видимым врагом, а с невидимым - собственными грехами и бесами. Как сказал один мой знакомый священник, «мы, христиане, боремся не с людьми, а с демонами».
При этом, разумеется, любой христианский подвиг восходит к самому главному подвигу на протяжении всей человеческой истории, и прошлой, и будущей - то есть к подвигу Иисуса Христа. Он добровольно пошел на мучительную смерть, при том, что по человеческой Своей природе ужасался предстоящей муке, но Своей человеческой волей преодолел этот страх: Но не чего Я хочу, а чего Ты (Мк 14:36). Любой христианский подвиг в уменьшенном масштабе воспроизводит этот подвиг Спасителя.
Впрочем, тут возникает вопрос: неужели получается, что считать подвижником можно только сознательно верующего христианина? Неужели если человек маловерующий или совсем неверующий, или принадлежит к другой религии, то он в принципе не способен на подвиг в его христианском понимании - когда нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин 15:13)?
Конечно, нет. С этой точки зрения и герои-молодогвардейцы (неверующие советские комсомольцы), и иудей Януш Корчак, отправившийся вместе со своими малолетними воспитанниками в конц­лагерь Треблинка, совершили настоящий подвиг. Потому что все это они делали из любви.
А такая любовь, если она искренняя, не замутненная страстями и действует на пределе самопожертвования, уже сама по себе свидетельствует о подспудной, может, даже неосознанной тяге к Богу, который есть Любовь (1 Иоан 4:16). И пускай в силу не зависящих от них обстоятельств эти люди не уверовали во Христа - типологически их подвиги сродни подвигу христианскому. Так что с христианской точки зрения жертвенная любовь как таковая, если она сопровождается смирением, - это, безусловно, тоже ступенька лестницы, ведущей ко Христу.

* * *
В этом номере мы, конечно, не можем рассказать обо всех героях нашей страны, особенно если речь идет о масштабных событиях, когда тысячи людей совершают подвиги. Увы, объем журнала ограничен. Но на примерах отдельных судеб мы постарались раскрыть самые разные грани человеческого подвига в христианском его понимании.

№ 2015 / 33, 23.09.2015

О решающей роли «бумажек» в вялотекущей гражданской войне

Вопрос этот стал возникать, учащаться, как пульс - сразу же с началом перестройки. И уж чего там скромничать - не одних гвардейцев-панфиловцев (их, эпизодических, вообще не вспоминали при игре крупными козырями идеологий), но и Зою Космодемьянскую, и Александра Матросова «выносили» из героев.

Суровая историческая закономерность - после «пропедевтики» перестройки, смены направления общественного движения, разжижения советской почвы, и героизм сам по себе ставился под вопрос. Зависал при этом убийственный нигилизм, к концу девяностых взятый как кратчайший лозунг поколением «nextати» - ну, некстати родились, нечего и наследовать, нечем восхищаться… Графити «Зачем?» поползло по московским крышам и торцам домов, вырастая и этим доказывая, что неформальное видение прошлого - побеждает. Их даже называть стали отдельно, этих графитчиков - зачемисты. Представляете контраст на фото: памятник в героической позе, а на его фоне по кирпичной стене «Зачем?». Действительно: если война была выиграна не большой, а очень большой ценой («закидали трупами»), то - «зачем?». Если социализм, новые города, индустрия, атомная энергетика строились «такой ценой» (репрессии, бла-бла, Воркута) - то «зачем»? Отказываемся мы от такого социализма - честнее строить капитализм и эксплуатировать друг друга, чем «рабский труд гулаговцев». Корешки беспочвенного либерализма именно тут - когда общественная, коллективная цена личных свобод принципиально прячется…

Методика «трёх зачем», описанная ранним Бегбедером в «Каникулах в коме» - после третьего «зачем», а вопрос следует сразу за ответом, собеседник обязательно говорит о смерти. Вот и выходит по этой методике, но на российской почве - если не к коммунизму, то зачем? И это самое «зачем» уже, как мотив, как принуждение даже - ведёт в архивы, и находятся там нужные «бумажки»… Давайте попробуем задать вечериночные вопросы буржуазного Бегбедера (тоже неоригинального антисоветчика «по умолчанию», если судить по «Идеалю» его) героям-панфиловцам:

Мы стояли до последней капли крови под Москвой, разя танки из противотанковых ружей до последнего патрона, до последней связки гранат…

Чтобы отстоять пролетарскую столицу, родину социализма.

Чтобы защитить наших матерей, детей, внуков, чтоб советский народ выстоял, не был истреблён нацистами.

Вот именно здесь - место упоминания не смерти, а коммунизма. Потому и награды посмертные - все об этом, не пустой символ. Смерть за будущий коммунизм, это героизм не отчаянного, но знающего своё место в великой исторической закономерности, раскрытой Марксом. Гибли ведь не за феодализм или капитализм, не за расчленённый СССР - и гибли-то именно потому, что были народом единым, уже объединённым. В этом подвиг. В этом - мировой масштаб. Его никак не спрячешь - ведь пытаться как-то по-бытовому да по-нынешнему, мелкобуржуазненько оправдать подвиг Красной Армии невозможно. Мол, свою хату защищали. Но их перебрасывали из Казахстана (где уже переименован и парк и по-моему демонтирован памятник)! Далековато хата, не работает мотив… Значит, заградотряды! - делает вывод и сразу же визуально его воплощает в «Цитадели» Никита Михалков (чем позорит не историю СССР, а лишь себя самого: да, мне как частному собственнику вообще весь подвиг красноармейцев непонятен от и до, я его вижу только как насилие чекистов над гулаговцами, коими была вся страна)…

Видите, какая тут неистовая война идей - на каждом клочке истории СССР? И уж точно в этот бой не стоит соваться безоружным, с одним героизмом. Странно звучит? Но в данном случае оправданно: подвиг уже совершён, враг отброшен - но что делать, если он же, этот же классовый враг (меняющий обличия - не эсэсовец, так дээсовец - от ДемСоюза), но уже проросший через поколения в твоих соотечественниках, снова «рвётся к Москве»? А вот тут настаёт время архивов, «бумажек».

Да, коллега С.Шаргунов насупротив Н.Петрова смотрелся в студии «Звезды» - именно как в бою. Бой за героев, нельзя нам без героев - ведь подвиг был, подвиг был, как «богесть-богесть», «в вопросах теологии со мной лучше не спорить…» Увы, если родная история уходит в область теологии - это крайне плохо, это уже не история в собственном смысле. Такую «историю» берёт - и легко деконструирует, то есть уничижает антимифом Пелевин (опять же, когда возникла базисная почва и социальный заказ). Книжка - на книжку, Фурманова не читают, постмодерниста читают. Количество тиража - бьёт качество патриотизма. Да Чапаев же - ворог русского народа и зажиточного крестьянина! - опомнились тотчас «Русские против СССР» (перестроечная газета нынешнего национал-фрондёра Константина Крылова). Он «цвет русской нации» уничтожал «на радость грядущему хаму». Завертелось ментальное колёсико истории назад - его лишь толкни антимифом… И Пелевину уже рады подпеть (что греха таить - и на наших страницах) с возрождённых кулацких позиций ребята попроще, не либералы, а почвенники из «от большевиков умученныхъ». Социальный регресс начинается в надстройке, а бьёт после по базису.

Это мой тезис - вдогонку неаргументированному бою почвенника с либералами (подчёркиваю здесь именно Сергеем неверно занятую позицию - поскольку либерал «простреливается» до победного конца с других высот, лишь советским патриотом, и отнюдь не самим его пафосом, пафос в противотанковое ружьё не зарядишь). Документы важны, документы принципиальны - но так же, как и их трактовка. Которая и есть «политика текущего момента, отображённая в прошлое», как сформулировал тот самый генералиссимус. Которого сперва «вынесли из войны», а потом из мавзолея, заменяя в хрониках его имя обобщением «советское руководство». Вглядитесь - приёмы-то, тенденции те же. Мы живём в состоянии вялотекущей гражданской войны, а исторические эпизоды, их трактовка - лишь напоминание о разных идентичностях. Граждане СССР - против граждан осколков СССР. Две нации в одной, как Ленин это называл. И я лично - с той, что против господ. Но надо научиться быть господами своей истории. Гнать врага фактом.

Знать, что подвиг был - мало. Важно понимать, что подвиг - это акт не личного героизма, а как раз торжества коллективизма внутри личности. И, значит, «присочинивший» журналист - такой же участник войны и соучастник подвига. Парадоксально, провокационно звучит - но ведь именно так. Подвиг без огласки - не влечёт за собой повторения, роста героизма. Один подвиг, другой - но герои погибли, новых не воспиталось. Выходит, погибли зря - снова встаёт призрак опасного «зачемизма». А в войне героизм - оружие, по силе несравнимое ни с чем. Тут тоже, правда, есть крайности - одними камикадзе не победишь… Но техника в сочетании с обученными кадрами - это наш, это победный, сталинский подход.

И нечего сюда аналогиями святых совать - этот феномен столь массово, сколь на Гражданской и в Великой Отечественной не проявлялся. Или тут есть тоже сомненьеце, уже твоя собственная червоточинка, Сергей? Беленькие - тоже были правы? Понятно - она, шизовинка эта, как и многое прочее политическое у «правых новреалистов», - прохановская, из бредового (ныне - государственного) проекта примирения белых с красными… Но всё же? «Кто прав был на дуэли той?»

«А бумажка-то посильнее нагана будет», как говаривал Глеб Жеглов. «Окончательная бумажка, фактическая - броня!» - добавляет классовый враг Преображенский…

Нет, вы скажете, надо же было просто отечество защищать, не важно, какое, «ымперия!» (подсказывают нам очкастые реакционеры) - от подвигов не отказываются, их иногда, конечно, переупаковывают, георгиевские (вместо гвардейских) ленточки к ним привешивают и под власовское соцветье случайно как-то подруливают, но уж и вовсе их бросать как-то глупо, не хозяйственно. Отступившим в окопчик капитализма, привыкшим к коллаборационизму и цинизму - так думать можно. Нам, в «красном заградотряде» так думать - стыд.

Итак, рассмотрим факты. Я специально даю курсивом копи-паст из либерального источника, так как меняется сам язык:

Доклад был подготовлен в мае 1948 года и в июне передан секретарю ЦК ВКП(б) Андрею Жданову. В документе под грифом «совершенно секретно» говорится, что история о подвиге 28 бойцов дивизии под командованием генерал-майора Ивана Панфилова, которые ценой своих жизней остановили немецкие танки в бою под Москвой 19 ноября 1941 года, не соответствует действительности и является вымыслом журналистов газеты «Красная звезда».

История о бое использовалась как пример героизма и самопожертвования воинов Красной армии. Солдатам посмертно присудили звание Героев Советского Союза и поставили памятник. О подвиге говорится в гимне Москвы и во множестве литературных произведений. Фраза: «Велика Россия, а отступать некуда!», которую перед смертью якобы произнёс политрук Клочков, была включена в советские школьные и вузовские учебники по истории.

Обман вскрылся в 1947 году, когда один из указанных в списке погибших солдат, Иван Добробабин, был арестован за измену Родине. Он подтвердил, что бой, о котором писали в газете, действительно был, но никаких подвигов он не совершал и добровольно сдался в плен немцам (и служил у них начальником полиции в селе Перекоп Харьковской области). Следствие также установило, что кроме Добробабина выжили ещё четыре его сослуживца: Илларион Васильев, Григорий Шемякин, Иван Шадрин и Даниил Кужебергенов. Последний (он тоже побывал в немецком плену) рассказал, что в том бою вообще не участвовал. А Иван Натаров, который якобы поведал журналистам о подвиге, был убит за два дня до легендарного боя.

Конечно же, перебежчик, предатель родины с комичной фамилией - становится на высочайший постамент теперь. Не видите аналогии? Эту же самую родину предали в 1991-м, полвека спустя. Вот откуда родство позиций. И самооправдание. Не мы - первые, а вон даже «герои-панфиловцы». Но и он, естественно, максимально снижая ретроспективно и свой, и товарищей героизм - не оспаривает главного.

Выходит, что бой-то был, и бой победный - с этим не спорит ни один из цитируемых либералами, включая погибшего до боя Натарова и Кужебергенова. Неучастие или дезертирство - не есть отсутствие самого боя. Хотя, были даже такие показания.

Директор Госархива Российской Федерации Мироненко, вбросивший «бумажку», является давним и последовательным сторонником либеральных воззрений на историю Великой Отечественной войны, пропагандистом антисоветских теорий Резуна-Суворова, и позволяет себе весьма вольно обращаться с фактами, а иногда и прямо врать о содержании исторических документов (пример - его интервью «Коммерсанту» от 20.04.2015). Вопрос об убеждениях г-на Мироненко никоим образом не является банальным переходом на личность, так как проясняет заметную однобокость позиции возглавляемого им учреждения и патетику о «многочисленных обращениях граждан».

Заметим, что и в 1948-м, как нынче - обращение к истории продиктовано не архивным интересом, а сиюминутными мотивами. Сменились вехи - да-да. Такое банальное, материальное (снова этот безбожник Маркс - вы уж, Байгушев, простите) - и движет истории зубчатые колёса. Ведь выявив предателя Добробабина, Главная Военная прокуратура внезапно решает проверить всю историю боя у разъезда Дубосеково. И это, разумеется, совершенно случайно совпало с тогдашней кампанией против Г.Жукова, который в 1941 году подписал представление панфиловцев к званию Героев Советского Союза.

Секретарь ЦК ВКП(б) А.Жданов, на имя которого была направлена упомянутая справка, никакого хода ей не дал и переслал в архив, что косвенно указывает на определённую спорность сделанных в ней выводов. В частности вызывают сомнения показания командира 1075-го полка Капрова, в 1948 году заявившего о том, что никакого боя у Дубосекова не было, а в 1941 году лично подававшего материалы на награждение. Кроме того, корреспондент «Красной Звезды» Кривицкий, по материалам следствия якобы выдумавший всю историю, впоследствии неоднократно заявлял о том, что «мне было сказано, что, если я откажусь от показания, что описание боя у Дубосекова полностью выдумал я и что ни с кем из тяжелораненых или оставшихся в живых панфиловцев перед публикацией статьи не разговаривал, то в скором времени окажусь на Печоре или Колыме. В такой обстановке мне пришлось сказать, что бой у Дубосекова - мой литературный вымысел».

Ну и где же была ложь? Слаб человек, слаб, порою даже жалок… А подвиг лишь выше растёт на таком фоне - им же, «соучастником»-журналистом описанный, вписанный в историю подвиг… Снова парадокс, снова диалектика. Фактов же не из его текста, подтверждающих героизм - полно, из других сводок.

316-я стрелковая дивизия в период 16-18 ноября 1941 года вела ожесточённые оборонительные бои, ход и степень которых можно описать словами «массовый героизм». 16 ноября 15 бойцов 6-й роты 1075-го стрелкового полка под командованием политрука Вихрева в ходе отражения атак уничтожили пять танков противника. Все бойцы погибли, сам политрук при угрозе плена застрелился. 16 ноября 80 бойцов 2-й стрелковой роты 1075-го стрелкового полка во главе с лейтенантом Краевым, попав в окружение пехотой и танками противника, без противотанковых средств перешли в контратаку и прорвали кольцо, при этом уничтожили до двухсот единиц живой силы, подбили 3 танка, захватили 3 станковых пулемёта и одну легковую машину. 17 ноября 17 бойцов 1073-го стрелкового полка отбили атаку 25 немецких танков в районе деревни Мыканино. Из числа оборонявшихся уцелело только двое, потери противника составили 8 танков. Уже 17 ноября 1941 года, то есть за десять дней до первого печатного сообщения о двадцати восьми, 316-я дивизия за боевые заслуги была награждена Орденом Красного Знамени, а 18 ноября получила наименование Гвардейской.

История боя 28 гвардейцев панфиловцев не может вызывать сомнений в силу своей якобы исключительности, и является просто наиболее известной. Бой у Дубосеково, разумеется, был. Количество его участников с обеих сторон является предметом для дискуссии, число погибших совсем не обязательно равно двадцати восьми, в список «уничтоженных» немецких танков вполне могли попасть просто повреждённые, например потерявшие ход после разрыва гусеницы. Да, фронтовые корреспонденты могли что-то преувеличить и обобщить. Максим Кантор вот в своём «Красном свете» отмечает то же самое оком героя-журналиста, анализируя сводки - слишком много гибнет немцев и техники.
Но это - и есть информационная поддержка контрнаступления!

Подвига бойцов четвёртой роты второго батальона 1075-го полка 316-й стрелковой (впоследствии 8-й гвардейской) дивизии под командованием генерал-майора Панфилова, погибшего там же, под Волоколамском, это (журналистская «арт-поддержка», гиперболы полёта их сводок) не умаляет никак. Подвига не только двадцати восьми, но и всей роты, всего батальона, всего полка, всей дивизии.

«Велика Россия, а отступать некуда, позади Москва» - может быть, политрук Клочков произнёс эти слова не совсем так. Может быть. Однако до этого, в обращении к советскому народу по поводу начавшейся войны Сталин говорил тезисно то же самое: нельзя надеяться на большие пространства СССР, «ни шагу назад» - вот стратегия победы. Так и победили.

Клочков, в отличие от Добробабина, и вправду не отступил, не сдался, и остался там, у разъезда, в братской могиле, тем самым дав «историку» Мироненко возможность родиться на свет, сытно есть, спокойно спать, и «разоблачать исторические мифы» за вполне хорошую государственную зарплату.

Вот это бы и рассказать на «Звезде», товарищ Шаргунов! Консультировал для телевыступлений прежде, насчёт мавзолея и внутрикремлёвских захоронений, проконсультирую и теперь, обращайся. Ибо бой за героев - вторая журналистская производная, рисковая. А факты-то на нашей стороне. Может, потому что до моего «Эшелона» была в конце 1990-х группа «28 Гвардейцев Панфиловцев», а у них песня (о Гражданской): «Так я расскажу вам, в конце концов, как мы хоронили убитых бойцов…». С почестями - значит, со знаниями, одной тут верой да теологией мёрзлой земли не разворотишь… Телеология нужна - знание Цели.

Важно понимать, что идеология заказывает факт - потом же начинаются и последствия в материальном мире.
Нет вектора ракетного, растворился шлейф - так и стартовая площадка не нужна, зарастает позапрошлым быльём и прошлой «небылью». И памятники - выворачивают с корнем. Не только на Украине, и на Лубянке. Ведь корень их, памятников - не цемент, но плоть истории, костяк же, каркас - идеология. Так отодрали памятник Горькому от постамента на Белорусском и положили трупом в Музеоне рядом с Дзержинским. Дивитесь-радуйтесь, вон мы как можем исполинов духа уложить! Разрубленный на сепаратизмы, СССР стал плахой для героев - как их, ветеранов наших, позорно судили в Прибалтике?! Как в Алма-Ате имена с вывесок стирали, своих интернациональных героев имена? Меняя на сугубо национальные, древние (хотя и письменность казахскую развивали «при Советах») - ведь они, панфиловцы гибли за несуществующее государство… Как сама Москва к ним относится, кстати?

Пропажу фрагмента памятника «Место боя 11 воинов-сапёров Панфиловской дивизии, которые 16 ноября 1941 года сдержали наступление фашистских войск на Москву» у деревни Строково под Волоколамском обнаружили только в ходе прокурорской проверки. Выяснилось, что во время реставрационных работ летом 2011 года по договору между администрацией Волоколамска и ООО «Лейбштандарт» самоходно-артиллерийская установка была демонтирована, а затем возвращена её подделка. В ходе историко-культурной экспертизы специалисты установили, что штурмовое орудие является новоделом и культурной ценности не представляет, поскольку корпус и детали изготовлены с использованием современных технологий и материалов.

Это даже не метафора - это прямое материальное следствие переписи истории. Если можно у нас украсть Эпоху, социалистическую собственность - то уж самоходку-то сам бог велел…

Дмитрий ЧЁРНЫЙ

Сочинение на тему "Подвиг человека" - это возможность найти ответы на такие вопросы, как: , "важно ли это понятие в жизни человека и актуально ли оно сегодня". Всегда ли есть место подвигу? На эти и множество других вопросов постараемся ответить, используя сочинение на тему «Подвиг».

Что же это такое?

Сочинение на тему «Подвиг» следует начать с определения этого слова. Подвиг - это поступок, совершенный человеком, превзошедшим свои возможности. Это доблестный поступок, который не совершил бы обычный человек или человек со слабой силой воли.

Подвиги совершали в различные эпохи, начиная с самой древности. смелость солдат во время Великой Отечественной войны - все это примеры, которые раскрывает сочинение на тему «Подвиг». Женщины совершили немногим меньше героических поступков, чем мужчины.

Примеров подвигов можно привести множество не только из реальной жизни, но и из легенд, рассказов или сказок. Человеческий подвиг всегда восхваляют, а людей, совершивших доблестный поступок, превозносят.

Почему важны подвиги?

Почему же так восхищаются подобными поступками во все времена?

Все мы живем в мире, где существует как добро, так и зло. И обличия этих понятий могут быть самыми разнообразными. В любом веке или эпохе считалось доблестью бороться со злом. Ведь это то, что может не просто испортить жизнь человека, но и сделать ее невыносимой.

О подвигах сегодня

Как же обстоит дело с доблестными поступками сегодня? Есть они, или подвиги следует оставить лишь в сказках? Ответить на эти вопросы поможет сочинение на тему «Подвиг».

Наши дни сложно назвать временем доблестных поступков и подвигов. Сегодня каждый человек вынужден бороться за свою жизнь и решать свои проблемы. Но это не говорит о том, что в XXI веке нет людей, готовых совершать подвиги.

Давайте задумаемся на минуту, сколько в мире ежедневно совершается подвигов. Люди, чьи профессии связаны с людьми, каждый день совершают не по одному поступку, достойному восхищения. Спасатели, врачи, пожарные и другие люди, которые нередко рискуют своей жизнью ради спасения других - это и есть настоящий пример подвигов сегодня.

Несмотря на то что XXI век считается веком цинизма и эгоизма, этот вывод можно смело опровергнуть. Подвиги в любую эпоху были нечастыми поступками, и это абсолютно нормально.

Даже сегодня можно привести массу примеров, в которых самые обычные люди проявляют доблесть и смелость. Они спасают детей и животных из горящих домов или глубоких рек, защищают женщин и стариков от нападения бандитов, спасают людей во время аварий. Все это - подвиги, особенно в моменты, когда существует риск для собственной жизни.

Всегда ли есть место для подвига?

Давайте подумаем о том, всегда ли можно совершить подвиг. Казалось бы, конечно, всегда. Ведь что может быть лучше и благороднее, чем когда человек готов рискнуть своей жизнью для спасения другого?

С одной стороны, это так. Но нужно помнить, что любое смелое действие должно быть стоящим. Не следует лишь для того, чтобы все восхищались твоей смелостью. Задумайтесь: у каждого человека есть своя семья или как минимум человек, который от него зависит. Неоправданный риск, который может повлечь за собой тяжелые, а порой и летальные последствия, может разрушить жизнь людей, которые любят и ждут вас.

Потому, прежде чем решиться на героический поступок, задумайтесь лишь на несколько секунд - а необходим ли он в данной ситуации? Не следует лезть в горящий дом, если там уже орудует пожарная группа, и рваться помогать спасателям, если они сами справляются со своей задачей. Помните, подвиг - это чистосердечный поступок человека, который не ищет выгоды, а здраво оценивает сложившуюся ситуацию.

Надеемся, что сочинение на тему «Подвиг» заставит задуматься многих о том, как важны такие поступки в нашей жизни. Не нужно думать, что подвиг - это какой-то исключительно геройский поступок. Помощь больным и бедным, забота о чужих детях, неравнодушие к людям вокруг - в наши дни это уже хоть маленький, но подвиг.

Мини-сочинение на тему «Подвиг» прекрасно подойдет не только для рассуждений о жизни, но и для школьных письменных работ и выступлений.

В послевоенные годы многие события приходилось восстанавливать по крупицам. Поднимая архивные документы, историки наталкивались на противоречия – некоторые данные были фальсифицированы, некоторые имели существенные расхождения. Одним из событий Великой Отечественной войны, которое вызвало споры в исторических кругах, стал подвиг Матросова. Прикрыв собой амбразуру, он ценой своей жизни выполнил боевое задание.

Биографические сведения

Согласно официальной версии Александр Матвеевич родился в Днепропетровске в 1924 году. Также относительно происхождения Александра историки выдвигают еще две теории. В одной из них утверждается, что Матросов был выходцем из Самарской губернии – село Высокий Колок. Другая версия полностью опровергает не только место рождения солдата, но и его имя. Согласно выдвинутым предположениям Александр именовался как Шакирьян Юнусович Мухамедьянов и родился в Башкирской республике, впоследствии он сам придумал себе новое имя и фамилию. В одном все теории сходятся – Матросов вырос в тяжелых условиях. Свое детство он провел в детских домах. В 1943 году уже в качестве добровольца воевал на фронте. Расхождения касаются не только биографии героя, но и самого подвига, который современные историки трактуют по-разному.

Официальная версия событий

Согласно официальным источникам исследователи восстановили хронологию событий. В феврале 1943 года, получив приказ атаковать деревню Чернушку (Псковская область), 2-й батальон, в составе которого воевал Александр, выдвинулся на передовую. На подступах к деревне они наткнулись на огонь противника – подход надежно закрывали три пулемёта, два из них обезвредила штурмовая группа и бронебойщики. Матросов вместе с красноармейцем П. Огурцовым приняли попытку обезвредить третий пулемет. Огурцов был ранен, надежда оставалась только на Александра. И он не подвел – пробравшись к амбразуре, он бросил две гранаты. Это не принесло никаких результатов, и тогда Александр собственным телом прикрыл амбразуру – только тогда вражеский пулемет замолчал. Этот поступок стоил ему жизни.

Альтернативные версии

Наряду с привычной нам официальной версией есть и другие. В одной из них историки подвергают сомнению рациональность такого поступка – при наличии других способов закрыть амбразуру подобные действия кажутся действительно странными. Многие утверждают, что человеческое тело никак не могло служить препятствием для вражеского пулемета. По мнению уцелевших бойцов, Александр пытался закрыть от огня солдат, находившихся позади, но никак не пулемет.

Есть и совсем экзотические гипотезы: якобы Александр оступился (возможно, был ранен) и случайным образом закрыл амбразуру.

Докопаться до истины по истечению стольких лет очень сложно.Но можно сказать одно: подвиг Матросова стал показателем мужества и вдохновил многих красноармейцев. Достаточно сказать, что более 400 солдат совершили аналогичный поступок, но громкой огласки эти подвиги не получили. В любом случае Александр Матросов - это герой, чье имя навсегда будет вписано в историю Великой Отечественной войны.

Фёдор Достоевский. Одоление Демонов Сараскина Людмила Ивановна

Глава четвертая. «Это ли подвиг…»

Чиновник по особым поручениям при министерстве внутренних дел, действительный статский советник И.II. Липранди, чьими стараниями «процесс о стремлениях» был доведен до смертных приговоров его главным участникам, так комментировал различия между петрашевцами и декабристами: «Обыкновенные заговоры бывают большею частью из людей однородных, более или менее близких между собою по общественному положению. Например, в заговоре 1825 года участвовали исключительно дворяне, и притом преимущественно военные. Тут же, напротив, вместе с гвардейскими офицерами и чиновниками министерства иностранных дел рядом находятся не кончившие курс студенты, мелкие художники, купцы, мещане, даже лавочники, торгующие табаком».

Неслужащего и не имеющего чина дворянина Спешнева в этом сравнении смущало другое.

«Декабристы дрались на площади, в народе, а мы только говорили в комнате», - цитировал О. Ф. Миллер запись А. Г. Достоевской, сделанную со слов Спешнева: бывший заговорщик даже и спустя тридцать лет сетовал на почти комическую незначительность своих давних усилий, а власти будто благодарили арестантов за то, что «преступные их начинания не достигли вредных последствий, быв своевременно предупреждены мерами со стороны правительства».

Обложка Следственного дела Ф. М. Достоевского в III Отделении

Между тем Следственная комиссия смотрела на Спешнева как на главного злоумышленника; приговор по его делу клеймил красавца аристократа как крайнего революционер - радикала. За Спешневым числилась заграница, где он в течение четырех лет после смерти возлюбленной, весь отдавшись политической мысли, изучал историю тайных обществ и, опираясь на опыт древнейших заговорщиков, составлял программу новейших закрытых организаций применительно к России. (В канун 1846 года он писал матери: «Еще несколько дней, и 1845 год тю - тю, пропал. Бедовый год, занимательный год, этот год я никогда не забуду - все, что в моей молодости так прекрасно обещало развернуться во мне, - все это в этом году получило свою положительную печать - теперь интрига завязана - актеры на сцене - теперь каждый шаг вперед - два к развязке» .)

За границей произошел перелом, действительно подвинувший его жизнь к развязке: теперь в своих устремлениях он обращался не к Евангелию, как в юности, а к сочинениям социалистов и коммунистов, которые упорно изучал. «Жизнь не лежит передо мной загадкой, - писал он матери, - теперь я знаю, на что я живу - что я хочу - как надо сделать, что я хочу, сколько на то надо примерно времени - а посреди моей работы встанет ветер и унесет меня прежде, чем я кончил». Он словно предчувствовал трагический финал: «В действия приношу какую?то лихорадочность, как будто не хватит жизни, чтоб проглотить все, что написано, а уж пора поприостановиться на чем?нибудь и делать…»

При обыске у него был найден «Черновой проект обязательной подписки»; нижеподписавшийся член Русского тайного общества брал на себя суровые обязательства, которые надлежало исполнять в точности. «Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное и открытое участие в восстании и драке, т. е. (что) по извещению от комитета обязываюсь быть в назначенный час в назначенном мне месте, обязываюсь явиться туда и там, вооружившись огнестрельным или холодным оружием, или тем и другим, не щадя себя, принять участие в драке и, как только могу, споспешествовать успеху восстания» .

Спешнев написал речь, которую читал в собрании у Петрашевского (текст ее также был захвачен при обыске), с возмутительными антигосударственными призывами. «С тех пор как стоит наша бедная Россия, в ней всегда и возможен был только один способ словесного распространения - изустный… так как нам осталось одно изустное слово, то я и намерен пользоваться им без всякого стыда и совести, без всякого зазора, для распространения социализма, атеизма, терроризма, всего, всего доброго на свете и вам советую то же» .

Спешнев предлагал развернуть широкое книгопечатание за границей запрещенных в России книг, совещался с другими о создании домашней литографии и даже решился учредить тайно у себя в доме типографию - на его деньги были приобретены необходимые для этого материалы. Спешнев обсуждал возможности восстания в Сибири и на Урале, и если Петрашевский был скорее усердным пропагандистом социальных учений, рассчитывая увидеть на своем веку фаланстеру и пожить в ней, а также высказывался против бунта и восстаний черни, то Спешнев, напротив, держался самых радикальных воззрений.

«Есть три способа для достижения какой?либо политической цели, - по свидетельству Львова и Петрашевского, говорил Спешнев на их совещании, - иезуитский, тайной интриги, как предлагают Момбелли, Львов и отчасти Петрашевский, явной пропаганды, как предлагает Дебу, и открытою силою. Если бы мне нужно было действовать, я бы избрал последний, а средством к тому - бунт крестьян!»

Достоевский сблизился со Спешневым в тот момент, когда репутация «замечательно образованного, культурного и начитанного» (Петрашевский) человека, «обрекшего себя на служение гуманитарным идеям» (Семенов), уже устоялась: он слыл и сам себя называл коммунистом, он рассуждал о национализации земли и промышленности, об уравнении в правах всех сословий и уничтожении сословных привилегий. Его имя было замешано во всех опасных начинаниях петрашевцев, он старался поддержать все попытки, которые могли бы привести к реальному революционному делу. «Везде он, Спешнев, был вроде почетного гостя, - докладывали судьи, - оттого всегда его приглашали, зная, что он социалист, а социализм был в моде в этом обществе. Спешнев… должен был казаться очень интересным».

Вряд ли, впрочем, он мог увлечь молодого Достоевского только тем, что читал сочинения социалистов и коммунистов - Теодора Дезами, Вильгельма Вейтлинга, Карла Маркса (известно, что Спешнев брал из общественной библиотеки Петрашевского «Нищету философии»). Слова Достоевского - «этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому» - значили много больше, чем только комплимент эрудиции: Спешнев с первого мгновения приковывал к себе внимание людей, весьма далеких от художественной экзальтации. «Его наружность и постоянное безмолвие поразили меня», - показывал на следствии привлеченный к судебному разбирательству золотопромышленник P. A. Черносвитов.

Эта манера вдумчивого, остронаблюдательного, но молчаливого присутствия на многолюдных «пятницах» Петрашевского; это бесстрашное, скрыто - напряженное и спокойное внимание, которым он дарил избранных собеседников, никогда не смешиваясь с ними; этот великолепный тон светской любезности и сдержанной простоты, который действовал обезоруживающе на тех, кого он приближал к себе, - все было в нем естественно и давалось ему без всяких усилий. «Он стоял посреди означенных лиц совершенно самостоятельно, ни в ком не нуждался, тогда как иные в нем нуждались; говорил мало, проводил большую часть времени у себя за книгами и должен был казаться таинственным человеком; бывал иногда резок на слова, так что перед ним не скрывались, и успевал узнавать все задние мысли, чтобы самому узнать, с кем он состоит в сношениях». В этом отрывке из всеподданнейшего доклада на имя государя за сухими протокольными фразами проглядывало невольное уважение суда к дару личного влияния, которым обладал подсудимый.

Когда Спешнев захотел выказать приязнь Достоевскому, это было воспринято, по - видимому, с тревожным и восторженным волнением; однако очень скоро избранник предстал перед патроном именно в той роли, какая и была ему назначена: агитатором, пропагандистом, вербовщиком.

Один из первых исследователей данной темы резонно задавался вопросом: «Кто из нас решится в точности определить тот комплекс чувствований и дум, который волновал Достоевского во время ночной сцены, описанной Майковым? Об одной ли типографии думал он, сидя на кровати в сократовской позе, «в ночной рубашке с незастегнутым воротом»? В чем видел он «святость» дела и «долг» спасать отечество?»

Список вопросов стоило бы, наверное, продолжить. Почему Достоевский сам всю жизнь хранил об этом глухое молчание? Почему не захотел оставить записки или воспоминания? Почему личность и даже имя Спешнева стали - по факту биографии писателя - как бы запретной темой? Ведь здесь был как раз тот случай, когда Достоевский мог с полным основанием (как его персонажи, Шатов и Кириллов) воскликнуть: «Вспомните, что вы значили в моей жизни, Спешнев».

Но Спешнев - если исходить из заданной аналогии - на подобные призывы должен был отвечать скупо и сдержанно; именно таким, по - видимому, он и предстал уже в преклонные лета перед А. Г. Достоевской, конечно же не подозревавшей о мефистофельских сюжетах в жизни ее покойного мужа. И Спешнев, от которого резонно было бы ждать каких?то уникальных подробностей об их общей молодости, только и смог сказать: «Ф. М. никогда не казался молод, так как имел болезненный вид» . Как свидетельствовали в своей «Записке» Львов и Петрашевский, «Спешнев впоследствии вообще отказывался от всех разговоров, касающихся до дела», и «был закутан в плащ таинственности» .

В феврале 1860 года А. Н. Плещеев, ближайший друг Достоевского, принадлежавший вместе с ним к узкому кругу счастливцев, кому Спешнев дарил свое внимание и расположение, писал в Петербург H. A. Добролюбову: «Сегодня я для своих именин был порадован не одним Вашим письмом, но еще приездом одного очень дорогого моему сердцу человека - Спешнева; он едет из Сибири с Муравьевым и будет непременно у Чернышевского, с которым желает познакомиться. Я дал ему и Ваш адрес. Рекомендую Вам этого человека, который, кроме большого ума, обладает еще качеством - к несчастью, слишком редким у нас: у него всегда слово шло об руку с делом. Убеждения свои он постоянно вносил в жизнь. Это в высокой степени честный характер и сильная воля. Можно сказать положительно, что из всех наших - это самая замечательная личность» .

Очевидно: Плещеев и десять лет спустя после ареста оставался в тех же самых мыслях и переживаниях и предполагал, что неизменную верность кумиру молодости сохранил и Достоевский. По - видимому, он сильно ошибался.

В течение всего десятилетия с того момента, когда Достоевский возвратился в Петербург, образ «очень дорогого его сердцу человека» (эти слова о Спешневе Достоевский мог сказать в 1849 году с куда большим основанием, чем его друг Плещеев), казалось, был надежно спрятан в глубинах памяти - так, как если бы на это воспоминание был наложен запрет.

Но, может быть, от преждевременных воспоминаний его как раз и берегло чутье художника, не позволившее до срока и без творческой цели тратить редчайшее и драгоценнейшее впечатление. Когда же такой срок настал и появилась цель, пленительный образ, хранимый в душе, заявил о себе сам; тогда?то Достоевский и смог сказать: «Я из сердца взял его».

В старинном и уже упоминавшемся споре между Гроссманом и Полонским о прототипе Ставрогина был один пункт, на котором безусловно сошлись оба оппонента, - само понятие прототипа. «Живые лица глубоко не схожи с теми романическими образами, которые ими порождены, - утверждал Гроссман, в чем с ним охотно соглашался Полонский. - Они дают только первый толчок фантазии художника, которая действует затем автономно, преображает жизненный зародыш, дает ему самобытное развитие и выводит из него, наконец, художественный образ, столь самобытный и новый, что жизненный первоисточник совершенно отступает и сходство между реальностью и фикцией сглаживается подчас до неузнаваемости. Художник действует здесь по какому?то высшему произволу, которым являются категорические законы его творческого замысла, его общего стиля, его философских или иных тенденций; он берет у живого лица те черты, которых требуют эти законы творческого процесса, отбрасывая остальные и свободно преображая личность, судьбу и характер живого и подлинного оригинала» .

Это выразительное определение тем не менее не помогло Гроссману доказать, что прототипом Ставрогина был Бакунин, - может быть, потому, что биограф Достоевского любил во всем искать (и находить!) сходство. Но в случае со Спешневым, где сходство было трудно оспорить, интересней оказалось другое. Интересен был автор, творящий произвол над реальностью; интересна тенденция, ради которой реальность искажалась или преображалась. Интересен и сам произвол - то насилие, которое мог вершить Достоевский над личностью и судьбой своего Мефистофеля, когда почувствовал, что такой эксперимент ему по силам.

Фундаментальное различие между прототипом, Спешневым, и героем, Ставрогиным, которое было зафиксировано в процессе преображения оригинала в фантазию, стало средством овладения демонически хищным типом и - освобождения от него.

Одновременно это было и освобождением от себя - того, о котором Достоевский писал брату в день гражданской казни: «Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, - так кровью обливается сердце мое».

«Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен!» - провозглашал в романе Петр Верховенский.

За двадцать лет до событий «Бесов» этого мнения держался и Достоевский - видя перед собой Спешнева. И это была ошибка, фундаментальное заблуждение.

Оставляя за Ставрогиным все обаяние аристократизма, весь роскошный букет из мужской красоты, чувственной энергии и демонического очарования, Достоевский подверг тотальной ревизии его статус революционера - заговорщика: от коммуниста Спешнева его художественному двойнику не досталось почти ничего.

С уважением сообщали историки, что после выхода из лицея Спешнев читал только социальную и политико - экономическую литературу. С еще большим почтением исследовалось возможное влияние на него марксистских сочинений: «Коммунистический манифест», вышедший в начале 1848 года, гипотетически мог быть уже ему знаком. То есть, если бы Спешнев был в момент выхода «Манифеста» в Европе, а не у себя в курском имении по хозяйственным хлопотам, он бы непременно прочел самый революционный документ эпохи.

Ставрогин, покончивший с собой октябрьским вечером 1869 года, двадцать лет спустя после гражданской казни над Спешневым и Достоевским, марксизмом уже не интересовался: товарищ по «общему делу», навестив Николая Всеволодовича в его доме, вместо Маркса, Фурье или хотя бы Луи Блана (которого Достоевский, под влиянием Спешнева, читал сам и предлагал читать брату Михаилу) обратил внимание только на альбом с картинками «Женщины Бальзака» - шикарный кипсек, задетый вертлявым нигилистом, с шумом упал на пол.

Из обширного приговора по делу Спешнева, содержавшего самые тяжкие обвинения («умысел произвести бунт», «покушение к учреждению с этой целью тайного общества», «составление предположений к произведению восстания»), в досье Ставрогина попало также весьма немногое. Близко сойдясь за границей с сыном своего гувернера, Петром Верховенским, основавшим некий политический кружок, он «отчасти участвовал в переорганизации общества по новому плану, и только».

Туманное выражение «отчасти участвовал» определялось одним - единственным пунктом: организацией был принят устав, написанный лично Николаем Всеволодовичем - при том что навык составлять уставные политические документы был как бы унаследован им от прототипа.

Сопоставление образа действий и мотивов революционного поведения Спешнева и Ставрогина, двух аристократов, пошедших в демократию, обнаруживало, что Достоевский был значительно более осведомленным петрашевцем - вернее, спешневцем, - чем он это показал на следствии.

Ставрогин в ночной сцене с Шатовым объяснял: «В строгом смысле я к этому обществу совсем не принадлежу, не принадлежал и прежде и гораздо более вас имею права их оставить, потому что и не поступал. Напротив, с самого начала заявил, что я им не товарищ, а если и помогал случайно, то только так, как праздный человек».

Теперь уже невозможно установить, что именно мог слышать Достоевский от Спешнева, часто бывая у него и почти в каждый свой приезд заставая его одного (как утверждал в следственных показаниях Достоевский). Тем более невозможно доказать (или опровергнуть), что он слышал он Спешнева, революционера номер один, коммуниста и радикала, признания, подобные ставрогинскому. Скорее всего, он их действительно не слышал, потому что Спешнев ничего похожего ему сказать не мог.

Но вот как в пересказе генерал - аудиториата звучали показания Спешнева, написанные им под давлением следствия: «Он, Спешнев, никакой обязательности (в сношениях с обществом. - Л. C.) никогда и не допустил бы, не желая быть связан ни с кем; он всегда старался резко выставлять этот вопрос, и когда уверялся, что останется совершенно свободным и что это простое приглашение, то и соглашался посещать то или другое общество». И вот какое особое мнение о Спешневе и мотивах его поведения высказала Следственная комиссия: «Спешнев, гордый и богатый, видя самолюбие свое неудовлетворенным, желал играть роль между своими воспитанниками (то есть лицейскими товарищами). Он не имел глубокого политического убеждения, не был исключительно пристрастен ни к одной из систем социалистических, не стремился, как Петрашевский, постоянно и настойчиво, к достижению либеральных своих целей; замыслами и заговорами он занимался как бы от нечего делать; оставлял их по прихоти, по лени, по какому?то презрению к своим товарищам, слишком, по мнению его, молодым или малообразованным, - и вслед за тем готов был приняться опять за прежнее, приняться, чтоб опять оставить» .

Между тем в «Бесах» содержалось убедительное доказательство того, что спешневский «Проект» был хорошо известен Достоевскому: будто издеваясь над самой сутью понятия «аффилиация», вербовщики романа действовали публично, на глазах людей случайных и почти незнакомых. «Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях», - оправдывался Петр Верховенский.

Но, предположим, «Проект» Спешнева Достоевский так или иначе сумел прочесть - или еще до ареста, или во время допросов, когда подсудимым предъявляли документ для опознания, или позднее, в 1861 году, когда он был опубликован Герценом в «Полярной звезде». Но откуда автор «Бесов» мог знать о том, что происходило между Спешневым и Петрашевским наедине?

Давая показания Следственной комиссии о Черносвитове, Спешнев подробно описал одну чрезвычайно любопытную сцену. «Петрашевский пришел что?то очень не в духе, не пошел далее моей передней, спросил: «Что такое?» И, когда мы вышли на улицу, я ему сказал, что Черносвитов хочет переговорить со мной и с ним. «Только я буду представляться, что я глава целой партии, - прибавил я, - пожалуйста, и ты сделай то же, а то он ничего не скажет». - «Ну да на что это?» - отвечал мне несколько с сердцем Петрашевский. «Ну, как хочешь», - сказал я ему. Мое положение становилось затруднительно. Мы молчали всю дорогу, и уж под конец я спросил у Петрашевского: он имеет что против меня? Он отвечал, что никогда ни против кого ничего не имеет».

Петрашевский показания Спешнева подтвердил, и вся сцена - в пересказе - вошла в доклад генерал - аудиториата. «По приходе Петрашевского к нему, Спешневу, когда они вышли на улицу, он, Спешнев, объявив Петрашевскому о желании Черносвитова переговорить с ними, сказал, что он, Спешнев, будет представляться, что он глава целой партии, и предложил и Петрашевскому сделать то же, в том предположении, что Черносвитов в этом случае выскажется перед ними. Но Петрашевскому это предложение не понравилось».

Если Спешнев никогда прежде и никому (кроме следователей и судей) не говорил о себе как о революционере по прихоти и коммунисте из праздности, то и Достоевский знать об этом никак не мог: ни следственных показаний Спешнева, ни выводов комиссии, ни доклада генерал - аудиториата на имя государя он не читал и читать не мог ввиду секретности документов. Значит: или обычно безмолвный Спешнев был?таки в какой?то миг так же откровенен с Достоевским, как Ставрогин с Шатовым, или «благоговевший» избранник, допущенный на опасно близкое расстояние, угадал мучительную тайну холодно - молчаливого барина, чьи политические капризы он, как человек зависимый, принужден был исполнять.

В «Черновом проекте обязательной подписки» для вступающих в Русское тайное общество, составленном Спешневым, содержался весьма выразительный третий пункт об аффилиациях, то есть о присоединении к обществу новых членов. Слово «афильяция» (так у Спешнева), употребленное им пять раз в одном абзаце (афильировать, афильированного, афильятор и т. п.), не могло бы забыться членом общества, знакомым с «Проектом», - тем более что в нем содержалась важная инструкция: «Обязываюсь с каждого, мною афильированного, взять письменное обязательство, состоящее в том, что он перепишет от слова до слова сии самые условия, которые и я здесь даю, все с первого до последнего слова, и подпишет их. Я же, запечатав оное его письменное обязательство, передаю его своему афильятору для доставления в Комитет, тот - своему и так далее. Для сего я переписываю для себя один экземпляр сих условий и храню его у себя, как форму для афильяции других».

Однако Спешнев, признавшись, что «Проект» написан был им собственноручно, категорически утверждал, будто найденная у него крамольная бумага не копия, а оригинал, точнее, даже эскиз оригинала. Он клялся, что никогда ни с кем этот «Проект» не обсуждал и никому его не показывал «и только он один во всем мире может дать об этой бумаге объяснение» .

«В бумагах прочих обвиняемых по сему делу лиц копии обязательной подписки, найденной у подсудимого Спешнева, ни у кого не оказалось, и при расспросах тех из них, которые имели с Спешневым более близкие сношения, они отозвались, что вовсе не знали о существовании этой бумаги» , - комментировалось в аудиторском докладе.

Сохранив почти в точности сценарий эпизода (Верховенский приходит к Ставрогину, а затем они вместе идут к Виргинскому, на собрание «наших»; по дороге между ними возникает спор), Достоевский предоставлял Верховенскому, а не Ставрогину унизительную инициативу.

«- Вы, конечно, меня там выставили каким?нибудь членом из?за границы, в связях с Internationale, ревизором? - спросил вдруг Ставрогин.

Нет, не ревизором; ревизором будете не вы; но вы член - учредитель из?за границы, которому известны важнейшие тайны, - вот ваша роль… Довольно, пришли. Сочините?ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь».

Если, допустим, Достоевский слышал историю от одного из трех ее участников (третьим стал Черносвитов, которому Петрашевский рассказал, что «Спешнев, желая более заинтересовать его, Черносвитова, намерен был представиться пред ним главою партии коммунистов в России, а это он, Черносвитов, считал неблагонамеренным и возмутительным» ), почему он радикально изменил в ней роль Спешнева, фактически обелив его? Или он намеренно не хотел так примитивно ронять достоинство аристократа, связавшегося с революционным сбродом, даже если этот аристократ сам замарал себя попыткой постыдного фарса?

В «Записке о деле петрашевцев», составленной Львовым и Петрашевским, содержалось важное замечание относительно Спешнева и его поведения на следствии. «Тон его показаний был тон насмешки - презрения ко всем почти участвовавшим в этом деле. Он хотел показать, что серьезного дела нельзя было и замышлять с такими ничтожными людьми и что он один только между ними имел преступные намерения, а отвернулся от этой молодежи потому, что не находил в них опоры. Он предполагал, может быть, что спасет этим других и один сделается интересной жертвою».

Общество, собиравшееся у Петрашевского, Спешневу не нравилось и, как он признался на следствии, казалось ему каким?то грубоватым и необразованным. Визит к Спешневу Плещеева и Достоевского, явившихся однажды с предложением сходиться узким кругом знакомых в другом месте, а не у Петрашевского, где, по их мнению, полно шпионов, Спешнев интерпретировал как страх перед полицией; мысль о таких безопасных сходках, считал Спешнев, «родилась у людей робких, которые желали просто разговаривать, но боялись, что им за каждое слово может достаться».

Вряд ли Достоевский совсем избежал участи презираемого, хотя и состоял при Спешневе его агитатором; однако, хорошо зная мотивы спешневского высокомерного обращения с робкими и трусливыми кружковцами, радикально изменил эти мотивы, лишив их какого бы то ни было геройства и революционной романтики. Вообще, выходило так, что роль аристократа, затесавшегося среди политических пропагаторов и агитаторов, за двадцать лет, разделивших петрашевцев и нечаевцев, претерпела болезненные изменения: измельчала, опошлилась, приблизилась к чистой уголовщине.

Или - в корне изменилось отношение бывшего спешневца Достоевского к столь обаятельной когда?то для него фигуре.

Ставрогин, освобожденный от коммунистических иллюзий Спешнева и его радикальных планов, сильно корректировал образ прототипа; лишенный ореола героя - мученика за правое дело, он утрачивал и значительную долю спешневского уникального обаяния.

Ставрогин в предсмертном письме к Даше признавал: «Знаете ли, что я смотрел даже на отрицающих наших со злобой, от зависти к их надеждам? Но вы напрасно боялись: я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего. А для смеху, со злобы, тоже не мог, и не потому, чтобы боялся смешного, - я смешного не могу испугаться, - а потому, что все?таки имею привычки порядочного человека и мне мерзило. Но если б имел к ним злобы и зависти больше, то, может, и пошел бы с ними».

Давая показания Следственной комиссии, Достоевский, избавленный от каких бы то ни было внешних влияний камерой - одиночкой, говорил почти о том же и в тех же словах. Отрицая за собой вину как радикала и революционного экстремиста, но и не клеймя за это других, ему хорошо известных лиц, он утверждал: «Не думаю, чтобы нашелся в России любитель русского бунта… Всё, что только было хорошего в России, начиная с Петра Великого, всё то постоянно выходило свыше, от престола, а снизу до сих пор ничего не выказывалось, кроме упорства и невежества. Это мнение мое известно многим из тех, кто меня знает».

Интересно, однако, было ли известно Спешневу это мнение Достоевского?

На вопрос следствия: «С которых пор и по какому случаю проявилось в вас либеральное или социальное направление?» - Достоевский, уверяя, что никогда не был социалистом, а лишь любил изучать социальные вопросы, ответил прямо?таки по - ставрогински: «Злобы и желчи во мне никогда не было».

Личность Спешнева под пером Достоевского преображалась таким образом, чтобы крайний радикализм аристократа - коммуниста был или психологически невозможен, или попросту смешон. И Ставрогин, втянувшись в общество заговорщиков по праздной прихоти, оказывался едва ли не главным обличителем «наших»; открыто презирая их, демонстрируя неповиновение политическому вождю и протестуя против террористической акции, он задним числом исправлял ошибки - те, которые признавал Достоевский и за собой, и за Спешневым.

Однако просто умерить революционные амбиции Ставрогина - Спешнева и дегероизировать Сюжет Достоевскому казалось недостаточным. Требовалась более масштабная сатисфакция, более решительный пересмотр «давнопрошедшей истории», как называл Достоевский историю петрашевцев. Авторская фантазия вторгалась в реальные события прошлых лет и перекраивала их, приписывая участникам такие поступки, на которые тогда они были неспособны - по робости, слабости или недомыслию.

И вот Шатов, ученик и приспешник Ставрогина (на эту пару явно были ориентированы реальные взаимоотношения Достоевского и Спешнева), в сильнейшем потрясении, почти умопомрачении выкрикивал в лицо своему кумиру немыслимые, неслыханные слова: «Вы, вы, Ставрогин, как могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную лакейскую нелепость! Вы член их общества! Это ли подвиг Николая Ставрогина! - вскричал он чуть не в отчаянии. Он даже сплеснул руками, точно ничего не могло быть для него горше и безотраднее такого открытия».

Надо полагать, в тот момент, когда написались столь мучительные для Достоевского - спевшневца строки, они, может быть, явились сюрпризом для него самого. Надо полагать, что в те времена, когда он был еще вместе со своим Мефистофелем и был его, он не осмеливался на подобные дерзости. Но он смог выговорить эти слова, находясь в другом измерении, в другой точке времени и пространства - там, где сходились вместе Спешнев и Ставрогин, Шатов и он, Достоевский, бывший участник малого спешневского кружка, куда он по поручению Спешнева вербовал Майкова, чтобы «произвести переворот в России».

«Это ли подвиг Николая Ставрогина!» - восклицал Шатов; по логике событий и справедливости ради Достоевский мог бы, имея в виду историю с прототипами, продолжить список имен, включив в него как минимум и Спешнева, и самого себя. Этого требовал долг памяти и то понимание Сюжета, которое возникло на пересечении двух замыслов и двух заговоров - романа о своей революционной молодости и памфлета о политической злобе дня.

Знаменательно, что в «Бесах» отыскались и следы старинного денежного долга.

«- …Мне известно, - объяснял Шатову Ставрогин, - что вы вступили в это общество за границей, два года тому назад, и еще при старой его организации, как раз пред вашею поездкой в Америку и, кажется, тотчас же после нашего последнего разговора, о котором вы так много написали мне из Америки в вашем письме. Кстати, извините, что я не ответил вам тоже письмом, а ограничился…

Высылкой денег; подождите, - остановил Шатов, поспешно выдвинул из стола ящик и вынул из?под бумаг радужный кредитный билет, - вот, возьмите, сто рублей, которые вы мне выслали; без вас я бы там погиб. Я долго бы не отдал, если бы не ваша матушка: эти сто рублей подарила она мне девять месяцев назад на бедность, после моей болезни».

Важно, что нищий Шатов отдал из последних денег, фактически из подаяния, ту самую сумму, которую в крайнюю минуту брал в долг, - для него сто рублей были такие же гигантские деньги, как для Достоевского пятьсот. Важно, что Ставрогин долги своих должников принимал деньгами, а не услугами. Роман исправлял действительность: герои, наученные горьким опытом прототипов, в особо щепетильных случаях старались вести себя строже и осмотрительнее.

Громко аукнулась в романе и еще одна таинственная история, восходящая к событиям двадцатилетней давности.

Из показаний подсудимого Спешнева: «Под влиянием разговоров в обществе Дурова он, Спешнев, решился было устроить у себя типографию и упросил подсудимого Филиппова заказать разные части типографского станка. Впрочем, как и всегда, едва приступил к исполнению худого намерения, стал раздумывать и старался только получить от Филиппова все вещи, чтобы они не оставались в его руках».

Спешневу возражал Филиппов. «Он, Филиппов, недели за две до ареста вознамерился устроить уже не литографию, а типографию и действовать независимо и в тайне от других, предполагая собирать и распространять печатанием такие сочинения, которые не могут быть напечатаны с дозволения цензуры. С этой целью он, Филиппов, занял у Спешнева денег и заказал для типографии нужные вещи, из коих некоторые уже привезены были к Спешневу и оставлены, по его вызову, в квартире его. Сей умысел не касается никакого кружка и никаких лиц, кроме его, Филиппова, и Спешнева, ибо оба они положили хранить это дело в величайшей тайне».

Спешнев все же настаивал, что мысль о заведении типографии принадлежит именно ему, а не Филиппову и что Филиппов напрасно в этом случае берет на себя вину.

О степени искренности признаний и Спешнева и Филиппова можно было судить по письму Майкова, уже частично здесь цитированному. «Впоследствии я узнал, что типографский ручной станок был заказан по рисунку Филиппова в разных частях города и за день, за два до ареста был снесен и собран в квартире одного из участников, Мордвинова… Когда его арестовали и делали у него обыск, на этот станок не обратили внимания, у него стояли в кабинете разные физические и другие инструменты и аппараты, но дверь опечатали.

Заключение генерал - ayдиториата по делу Ф. М. Достоевского

По уходе Комиссии и по уводе Мордвинова - домашние его сумели, не повредив печатей, снять двери с петель и выкрали станок. Таким образом, улика была уничтожена. Обо всем этом деле Комиссия ничего не знала, не знал и Петрашевский, и изо всех избегших ареста только я один и знал» .

Типография, не найденная при обыске, не отяготившая вины Спешнева (давшего деньги на ее изготовление), Филиппова (сделавшего чертежи и для конспирации заказавшего детали станка в разных мастерских Петербурга), Мордвинова (на чьей квартире станок был собран), Достоевского (в числе других участников спешневской семерки посвященного в суть дела), тем не менее вопреки утверждению Майкова не была уничтожена. Ее следы обнаружились гораздо раньше, чем было написано (1885) и тем более впервые опубликовано (1922) знаменитое письмо Майкова к Висковатову с сенсационными подробностями по делу спешневца Достоевского.

Выкраденная семьей сенатора Мордвинова из комнаты его сына, участника дуровского и спешневского кружков, типография в течение двадцати лет пребывала в нетях, чтобы всплыть по воле одного из кружковцев при особых обстоятельствах. Собранный в 1849 году, но ни разу так и не использованный ручной станок, повинуясь художественной фантазии Достоевского, стал в его романе средством шантажа и поводом к политическому убийству.

«Вам… поручили принять здесь, в России, - объяснял Ставрогин Шатову, предупреждая о грозящей опасности, - от кого?то какую?то типографию и хранить ее до сдачи лицу, которое к вам от них явится… Вы же, в надежде или под условием, что это будет последним их требованием и что вас после этого отпустят совсем, взялись… Но вот чего вы, кажется, до сих пор не знаете: эти господа вовсе не намерены с вами расстаться».

И Шатову, дерзнувшему порвать с «этими господами», предстояло «сдавать станок и буквы и старые бумажки». «Господам» же надлежало «завлечь Шатова, для сдачи находившейся у него тайной типографии, в то уединенное место, где она закопана», чтобы там уже «распорядиться». Юноша Эркель, явившись к Шатову, чтобы его «завлечь», объявлял ему: «У вас станок, вам не принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом, как знаете сами». В контексте давно прошедшей истории слова фанатичного кружковца звучали как тяжелая улика против подсудимого Достоевского.

Уже не только уликой, а фактическим признанием в соучастии при сборке станка на квартире Мордвинова мог служить и другой фрагмент диалога Шатова и Эркеля.

«- Как же вы возьмете (станок. - Л. С.)? Ведь это нельзя зараз взять в руки и унести.

Да и не нужно будет. Вы только укажете место, а мы только удостоверимся, что действительно тут зарыто. Мы ведь знаем только, где это место, самого места не знаем. А вы разве указывали еще кому?нибудь место?

Шатов посмотрел на него.

Вы?то, вы?то, такой мальчишка, - такой глупенький мальчишка, - вы тоже туда влезли с головой, как баран? Э, да им и надо этакого соку!»

За всех, кому удалось тогда избежать наказания, или, обманув следствие, уменьшить его размеры, должен был теперь расплачиваться Шатов. В тот самый момент, когда он, завлеченный в «уединенное место», указал, где копать, и воскликнул: «Ну, где же у вас тут заступ и нет ли еще другого фонаря?» - трое сбили его с ног и придавили к земле; за минуту до акции между ее исполнителями действительно решался вопрос о судьбе станка.

«- Если не ошибаюсь, сначала произойдет передача типографии?..

Ну разумеется, не терять же вещи… Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем…»

Почему?то, однако, заговорщики, заметая следы, так и не вырыли ценную «вещь»; давая откровеннейшие показания следствию, они даже не упомянули о типографском станке - будто его никогда и не было.

Собственно говоря, здесь его и в самом деле не было; существовал фантом, тайна, когда?то, видимо, немало измучившая Достоевского, скрывшего от судей, вслед за другими спешневцами, опаснейший сюжет. Теперь, за давностью лет, тайна была уже не столь опасна; к тому же художественную улику вряд ли можно было бы законным путем использовать против автора или его бывших однодельцев. С чистой совестью он мог бы теперь воскликнуть вслед за членом пятерки Виргинским, почти обрадовавшимся при аресте: «С сердца свалилось».

…О. Ф. Миллер писал об удивительном благодушии, с которым Достоевский, заключенный в крепость, отнесся к своему положению. «По собственным словам Ф. М., он сошел бы с ума, если бы не катастрофа, которая переломила его жизнь. Явилась идея, перед которой здоровье и забота о себе оказались пустяками» .

Если под спасительной идеей подразумевалось покаянное отрешение от тяжелых ошибок молодости, ему нужно было научиться не сожалеть о прошлом, а художественно преобразить его. Лишь здесь, в беспредельности романного вымысла, где он был хозяином положения и господином разговора, являлся шанс не только уплатить, но и получить по счетам.

«Поймите же, - кричал Петр Степанович Николаю Всеволодовичу, - что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы!»

У Достоевского имелись и собственные резоны для подобных заявлений. Его счет Ставрогину был также слишком велик - намного больше, чем того стоили одни лишь политические «подвиги» Николая Всеволодовича и его прототипа.

Глава четвертая О порядке назначения и удаления сельских и волостных должностных лиц, их правах и ответственностиОтделение первоеО ПОРЯДКЕ НАЗНАЧЕНИЯ И УДАЛЕНИЯ ДОЛЖНОСТНЫХ ЛИЦ111. Из должностей крестьянского управления одни замещаются по выбору, а другие, по

Из книги Основы сценического движения автора Кох И Э

Глава четвертая О рекрутской повинности192. Вышедшие из крепостной зависимости крестьяне, состоящие в одной волости, хотя бы они были поселены на землях разных владельцев, образуют по отправлению рекрутской повинности один участок.Примечание. До образования волостей

Из книги АГОНИЯ ПАТРИАРХАТА автора Наранхо Клаудио

Из книги О подражании Христу автора Кемпийский Фома

Из книги Богоискательство в истории России автора Бегичев Павел Александрович

Глава 49. О желании жизни вечной и какие награды за подвиг обещаны Сын Мой, когда чувствуешь, что свыше в тебя изливается хотение вечного блаженства, и желаешь ты выйти из тела, чтобы славу Мою созерцать без всякого тени изменения: расширь сердце свое и всем желанием души

Из книги Эротизм без берегов автора Найман Эрик

Глава четвёртая. Итог. Подводя итог этой работы, хочется напомнить об уникальности Евангельской веры. Нас часто спрашивают, так чем же вы отличаетесь от других христиан. Мне не нравится такая постановка вопроса. Христос учил своих последователей быть едиными в любви.

Из книги Вокруг «Серебряного века» автора Богомолов Николай Алексеевич

Глава четвертая IЧто до меня, я придал очень мало значения этому случаю и даже по-прежнему думал прекратить посещения Кремневых. Интересного я у них нашел мало, а отдохнуть я уже успел. Мне хотелось вернуться к неконченым работам - к трагедии «Рим», где я беру героем Вечный

Из книги Любовь и испанцы автора Эптон Нина

Глава четвертая IЧто до меня, я придал очень мало значения этому случаю и даже по-прежнему думал прекратить посещения Кремневых. Интересного я у них нашел мало, а отдохнуть я уже успел. Мне хотелось вернуться к неконченным работам - к трагедии «Рим», где я беру героем

Из книги Человек. Цивилизация. Общество автора Сорокин Питирим Александрович

Из книги От Данте Алигьери до Астрид Эрикссон. История западной литературы в вопросах и ответах автора Вяземский Юрий Павлович

Преступления и подвиг § 1. ПреступлениеУстановив в предыдущем прелиминарные определения каждой из основных категорий поведения, теперь рассмотрим каждую из них более детальным образом. Начнем с изучения преступлений и наказаний и попытаемся дать понятие каждого члена

Из книги С Евангелием в руках автора Чистяков Георгий Петрович

Четвертая глава

Из книги Голливуд и Сталин - любовь без взаимности автора Абаринов Владимир

Святой и его подвиг Преподобный Сергий Радонежский, в отличие от многих угодников Божьих, почитается нами именно как святой; поэтому закономерно встает вопрос: чем отличается место и роль святого в нашей жизни от тех, что занимают и играют в ней писатель, художник,